«Он мог прикрикнуть - но это был крик боли, крик души»

Воспоминаниями о Николае Амосове с «Газетой» поделилась Людмила Матюшко, больше 20 лет проработавшая с ним: сначала операционной медсестрой, затем - кардиологом в его институте

Как можно уместить портрет че­ловека, при жизни ставшего насто­ящей легендой, в несколько тысяч печатных знаков? Практически не­реально!.. Так считает и Людмила Григорьевна. С Николаем Михай­ловичем она проработала плечом к плечу с 1974 года и до самой его смерти. Об Амосове - только с при­дыханием и только с восхищением. Он для нее и начальник, и учитель, и как родной отец...

-    Каждый врач - особенный по- своему, в чем отличительная черта Николая Михайловича?

-   Во-первых, он не просто врач, а еще и директор. Это был сильный человек, мог защитить и поругать, был честным. Вот прямота, чест­ность, порядочность, помноженные на природную гениальность - это все Николай Амосов. Для него были все равны, что профессор, что врач, что медсестра или санитарка.

-    В операционной, говорят, он мог прикрикнуть.

-    Это был крик боли, крик души - когда было кровотечение или когда он чувствовал, что больной может «уйти». Если Николай Михайлович повышал голос или был неправ, он умел просить прощения... Он знал поименно всех со­трудников, и не было человека, которо­го он не любил. Мне очень обидно, ког­да говорят, что он матерился. Да никог­да! Он мог простыми словами обругать, а с матом он закончил еще на войне. Операционной сестрой была Лидия Ва­сильевна, его жена, он заругался, был скандал, и после этого он зарекся мате­риться... Если и был грубоватым, то на это были причины: например, в опера­ционной мог бросить недостаточно ка­чественный зажим, чтобы дали другой. Когда с ним работаешь рядом, этого крика не замечаешь, не чувствуешь се­бя оскорбленным. А как-то он мне ска­зал: ну и замучил я тебя, милая - тогда у пациента было кровотечение, шла борьба за его жизнь. С Николаем Ми­хайловичем работать было за честь. В операционной нас была команда - три бригады, он работал в первую, вторую и третью очередь, делал главный этап операции и переходил в следующую операционную, а работать приходи­лось и днем, и ночью. Например, такой случай: аневризм аорты (а это главный сосуд, и он мог разорваться, как бомба, в любое время!), зрители смотрят на нас через стеклянный купол. Так за 14 часов они устали, принесли матрацы и, полусидя, полулежа, следили за опера­цией. А в операционной совершенно не замечаешь времени...

-   Операции по несколько часов, и вообще работа хирурга, да еще кардиохирурга, это колоссальная нагрузка. Как он выходил из этого напряжения?

-   После операции он был сникший, ни с кем не разговаривал, садился на свой любимый стульчик и молча ду­мал, анализировал. У него была боль­шая чашка, которую подарили ему мы - операционные сестры, и он в своем кабинете пил чай. А потом опять шел в реанимацию, ждал, когда больной проснется, и только тогда мог уйти домой.

-   Он спас тысячи людей, но были и смерти. Как он это переживал?

-   Каждую смерть он переживал как личную трагедию, и это чувствовали все - это была трагедия у него, у нас, у всего института. Я не помню, чтобы при мне пациент умер на столе, но если это случалось после операции, на пятиминутках проводилось насто­ящее следствие: кто виноват, какие были анализы и так далее.

-    Он был человеком с сильным характером. Был ли эпизод, где он ярко проявился?

-   Был случай: он привез из Америки клапан и решил вшить его 10-летнему мальчику. И перед самой операцией этот клапан исчез со стола. Надо вшивать - а его нет. Я готова была провалиться, ис­чезнуть, я просто не представляла, что сейчас будет. Клинику подняли на ноги! Это судьба: пропажу не нашли, сохрани­ли парню его клапан (протез ему вшили только через 10 лет), операция прошла чудесно, но как кричал Амосов - я пере­дать не могу. Его, наверное, слышал весь институт. Он был прав: фактически я по­теряла клапан. Уже после операции Ни­колай Михайлович сел на свой стульчик и говорит: «Люся, я тебе доверяю, проведи расследование и найди, кто виноват, и мы его накажем». И в этот момент я вижу клапан: его просто накрыли марлевыми шариками, когда я что-то готовила к опе­рации. Беру клапан, подхожу: «Не надо расследования, виновата я...» «Тебе по­везло, что операция прошла успешно», - абсолютно спокойным голосом говорит Амосов. Эту историю мы часто вспомина­ли. А парень,которого я случайно спасла от протеза, недавно, уже взрослым, паци­ентом попал в мою палату...

-   Говорят, еще одна его черта - скромность. Знаменитая история с объявлением с просьбой не дарить подарков. Профессор Паничкин вспоминал, как из кабинета в окно летели подарки...

-   С окном - при мне такого не было. А скромность - да! Ни от кого подар­ков не принимал. Только если что-то сделано своими руками - кто-то часы сделал, где скальпели - стрелки, они, кажется, в кабинете и сейчас висят. Даже цветов не брал. Накануне дня рождения всегда просил: передай всем, чтобы не тратили на них деньги, зарплаты и так небольшие. О розах говорил: «Они кусаются».

-   Он перестал оперировать в 79 лет, из-за этого переживал?

-   Когда он уже сам был после опе­рации, мы его навещали. Он очень подробно расспрашивал об операци­ях и говорил: когда я прохожу мимо операционной, боль разрывает, что я уже не могу туда пойти и оперировать. Он до конца оставался хирургом. По­нимаете, в операционной по-своему течет время, совершенно другие отно­шения - это другой мир, где работать надо, понимая друг друга, и Николай Михайлович это особо ценил.

.

на фото: В канун 100-летия Амосова возле старокрымской районной больни­цы, носящей его имя, установили памятник великому врачу. Он сделан на основе копии бюста Амосова, созданного скульптором Иваном Кавалеридзе. Всего таких копий четыре. Одна из них хра­нится в киевском Музее медици­ны, вторая - в Киеве, в Институте сердечно-сосудистой хирургии, основателем которого был Амосов, третья - в музее Кавалеридзе, ну а четвертая - в Старом Крыму: по просьбе врачей старокрымской больницы эту копию после смерти Николая Михайловича передала туда его дочь Екатерина.